«Друзья, мстите за нас!» («Правда» от 10 апреля 1943 года)
Память Великая Победа
Весенние потоки несутся с гор. На возвышенности на припёках, продираясь сквозь корку, уже зеленеют травы. И почки лопнули на иве.
Весна! Кажется ничто не изменилось в мире. Вон летят три скворца. Скворцы ведь всегда с юга летят на свои старые, насиженные места. Вот они пересекли березовую рощу. Сели. Они еще серые, уставшие от дальнего пути. Сели и недоуменно повели головками. Где-то вот тут были их насиженные места — скворешни, построенные детскими заботливыми руками. А сейчас всюду развалены, обгорелые трубы печей, страшные глазницы-воронки от взрывов бомб и — тишина. Только носится весенний игривый ветер да слышно, как звенят весенние потоки.
— С военной точки зрения какой смысл был немцам сжигать это село? — спрашиваю я генерала.
— Какая может быть у бандита точка зрения? — отвечает генерал. — В квартиру забирается бандит. Ему надо утащить чемоданы. В это время просыпаются мать и ребенок. Что он делает? Убивает мать и ребенка. Почему? Какой смысл? А потому, что боится свидетелей. И здесь — не военная точка зрения, а страх бандита перед свидетелем… Ведь село-то лежало в стороне от боя.
— Родимые! — вдруг услышали мы и повернулись в сторону реки.
Из-под обрыва, еле передвигая ноги, идет старушка, ведя за руку растрепанную пожилую женщину. Пройдя несколько метров, старушка остановилась, передохнула и, покачиваясь, снова заговорила:
— Родимые! Тут что ль наше-то село? Я что-то уж и дороги-то все перезабыла.
— А какое ваше село, бабушка?
— Верхняя Залегощь. Да и какая я тебе бабушка! Я, чай, моложе тебя, родимый: всего-то мне тридцать шесть лет.
— Верхняя Залегощь? Вот это и есть село Верхняя Залегощь, — генерал показал на развалины. — А кто это с вами?
— Это? Сестра моя Агаша. Она Агаша, а я Маша. По отцу-то Овчинниковы мы, а по мужьям — она Засолова, а я Савельева. Петя-то мой у вас… и у нее Василий там у вас. А она, вишь ты, помешалась… А это, значит, наше село? И-и-их, ты-ы-ы, — и вдруг из глаз женщины градом посыпались слезы. Минуту спустя она присела на почерневший от пожара камень и, не отпуская от себя своей сестры, то и дело говоря ей: «Агашенька, присела бы», — рассказала нам страшную историю села Верхняя Залегощь.
Год. Почти год мучительного унижения. Коров отобрали. Лошадей. овец отобрали. Полы в хатах выломали на блиндажи. Свинья с ногами забралась на стол.
— Что-то хрюкают. На своем языке что-то хрюкают. Не поймешь языка, а дела все понятны — тащат, воруют, да еще над тобой издеваются. Ну, да ладно, тащи, пёс с тобой: мы своим трудом еще наживем, время придет. Нет, он и в душу лезет грязными лапами, жизнь нашу клянет, издевается над самым святым нашим. Стоишь этак, опустишь голову, слушаешь, а внутри всё кипит, и дума злая: «Ах, стервец, придет час, спустят с тебя твою шкуру поганую». А он подойдет да кулаком тебя в подбородок: дескать, гляди мне в глаза, а не на пол.
Егор Иванович Засолов у нас был — свёкр Агашин. Степенный старик. Разумный. Не выдержал издевки такой да и скажи прямо: «Нас на колени не свалишь, зря стараетесь». Так что они с ним сделали? Язык ему отрезали да и пустили старого по улице. Бежит он, руками машет, а изо рта кровь хлещет. Упал на дороге, и смерть ему. Всё село ахнуло. Затаилось. А внучка, дочка Агаши, — двенадцать лет ей. Глупенькая. Письмо начала отцу своему, Василию, писать. Знала ведь — отослать нельзя, да так, дескать, хоть на бумаге с отцом поговорю. Агаша ей говорит — не надо, а она своё. Ну и написала: «Папанька! Что с нашей-то жизнею тут набезобразили. Дедушке язык вырезали»… Не подписала, а немец то письмо и — переводчику.
Был у нас на селе мерзавец такой, из русских, да, видно, кровь-то в нем собачья. Тот перевел. Немец улыбнулся. Это их главный был. Солдат своих позвал. Семеро их было. Что-то сказал. Ох, — Маша Савельева глубоко вздохнула, на какую-то секунду задержалась, задыхаясь, затем собралась с силами и обратилась к генералу:
— У вас детки есть?
— Четверо, — ответил тот.
— Ну, вот… И дочки есть? Так пускай у всех, у кого дочки есть, сердце дрогнет… Солдаты кинулись на Зинушку. Господи! При всех ведь. При всем народе… На улице… подлецы. Кричит она, Зинушка-то, кричит: «Маманька! Да что они со мной делают? Маманька!» А она что — маманька? Вот она, маманька-то, — Маша Савельева посмотрела на свою сестру. — Тронулась после этого. Бегает, рвется к дочке своей, а солдаты ее отталкивают. Ну, вот она, маманька-то, на всю жизнь без разума осталась. Агашенька! А ты присядь. Присядь, Агашенька, да и шаленку-то поправь. Вишь, вроде нечесаная ты.
Агаша Засолова криво улыбнулась и вдруг подпрыгнула на одной ноге.
— Эх ты, всё собираешься к Василию своему ускакать. Нет уж, не ускачешь теперь. Меня приставили к ней. Вот и ходим. Агаша и Маша, Маша и Агаша, Агаша и Маша, — Маша Савельева вдруг вся встрепенулась, болезненно улыбаясь: — Заговариваться я стала. Веду ее и всё бормочу: «Маша и Агаша. Агаша и Маша». Две ведь нас на селе-то осталось — Маша и Агаша, Агаша и Маша…
А это уже произошло совсем недавно, в один весенний день, когда лопался лед на реках. За несколько дней перед этим на промерзшей дороге старик Вавилов Иван Кузьмич с разрешения старосты подобрал мертвого старика Егора Ивановича Засолова, своего друга детства. Он же поднял на улице истерзанную, поруганную, мертвую двенадцатилетнюю внучку Засолова Зину. Их похоронили вместе — Зину и деда. Хоронили молча. Только когда смотрели друг на друга в глаза — видели, какая злоба кипит в них.
— Немцы думали безобразием своим на колени нас бросить, а вышло другое. Молчим мы, да ведь злость в глазах не скроешь: она кипит. Видят это немцы и стали страху набираться. Сбежались все в одну хату — к Вавилову Ивану Кузмичу. Пулемет в дверях выставили. Дескать, нас только тронь. Да ведь людскую ненависть никакими пушками не расстреляешь.
Один только Вавилов немцам улыбается, шапку перед ними снимает, в поклонах изгибается. Непонятный казался он нам. Немцы его по плечу хлопают, вот, дескать, молодец какой. Ой, какой молодец. А мы на него смотрим еще злее, чем на немцев. «Предатель, проклятый», — думаем. К себе в хату немцев пригласил. Угощает, в землю башкой своей старой стучит. Ах, змея подколодная! — Маша снова передохнула, посмотрела куда-то в небо и продолжила:
— Мужиков-то настоящих у нас на селе не было. Одни в Красную Армию ушли, других немцы к себе угнали. Остались только старики да такие — хроменькие. Учитель Лагутин остался, хроменький. Молчком жил, а дела его мы все знали. Сам он решил с Вавиловым покончить. И уже всё приготовил.
А тут в одну ночь вот что случилось. Хата старика Вавилова запылала. Прибежали мы, смотрим — кругом горит, немцы в окна рвутся, а они снаружи дубовыми кольями подперты, дверь приперта, а на крыше сам старик Вавилов. Страшный. Стоит этак, огнем освещен, руки вскинул, ветер волосы на голове вздыбил. Стоит и что есть мочи кричит: «Народ! Прости меня за поклоны низкие мерзавцам. Прости! Не от души кланялся, а злость несусветную прикрывал». А пламя в эту минуту как схватит его и вместе с крышей проглотило… Ну, царство ему небесное, а в народе память на веки вечные.
Мы молчим. У Маши Савельевой тихо льются слезы. Она даже не вытирает их, а только ласково говорит своей сестре:
— Агашенька, ты бы поплакала, а-а? Поплачь, может, разум к тебе вернется…
А недалеко от нас на полях пучится просыревший снег. Земля зовет к себе пахаря. Земля зовет к себе честного человека и сулит ему за труды урожай. Земля! Ждала ли ты, что на твоих полях, около твоих оврагов бандиты так будут расправляться с честными людьми. Засолов Егор Иванович. Дед Вавилов Иван Кузьмич. Девочка Зина. О вас — о героях народа — думаем мы сейчас…
— Что ж потом-то было? Почему двое-то вас всего и осталось на селе? — нарушая тишину, спросил один из молодых бойцов, подошедший к нам.
Маша дрогнула. Посмотрела на молодого бойца.
— Две-то? Да ведь потом такое началось… Все, кто мог, к партизанам ушли. Даже портной Савелий Брыков — у него одна нога человеческая, а другая деревянная, — и тот к партизанам уковылял. Остались только те, кому податься нельзя было: ребятишки не пускали. Ну и живем без немцев. День, два, три. Тишина странная. А на четвертый они нагрянули — сорок зверей, с пулеметами, с ружьями, как их… автоматами. Главный у них такой был — щёголь, пупырь вроде. Гордо ходит, а внутри заяц трусится.
— Ну, все нас согнали на базарную площадь. Всех — старух, стариков, детишек, матерей с грудными ребятами. Сказали, чтобы мы ничего с собой не брали. Осмотр будет докторский. И погнали из села. Гонят и гонят. Через другие сёла гонят, а сёла-то сожженные. Угнали этак верст за пятнадцать да и к оврагу в поле. Стоим. Вдруг слышу, переводчик кричит: «Мария Савельева и Агафья Засолова, в сторону отойти». Сердце у меня замерло, ну, думаю, конец мой пришел — убьют меня вместе с Агашей. А учитель Лагутин по дороге шепнул мне: «Маша, живой останешься — поклонись друзьям нашим и скажи то, что скажем мы тут».
Маша поднялась и поклонилась нашим бойцам и генералу: — Вот и кланяюсь я вам. Агашенька тоже поклонилась, да не может… А что сказали они, передам сейчас… Ну, отошли мы с Агашей в сторонку, а тут уже солдаты выстроились, пулеметы выкатили. Молчат все. И наши молчат, и немцы молчат. Только вдруг учитель Лагутин закричал: «Да что вы делаете, изуверы проклятые? Детей-то хоть пожалейте. Грудных-то детей и матерей!»
Ну и началось. Камни и те, глядя на злодейство такое, с ума бы сошли. Щёголь немецкий команду подал. Народ закричал, застонал. Вы слыхали когда-нибудь, как честные люди перед смертной минутой к жизни зовут? Не слыхали? Ну, вот послушайте. Евдокия Пряхина своего грудного ребенка на руках высоко подняла, из толпы выступила и крикнула: «Меня-то убейте! А ребеночка, Коленьку моего, за что? За что вы его? Ведь он, кроме моей груди, ничего не знает». А тут пулемет заговорил… Тогда выбежал наперед учитель Лагутин, повернувшись в сторону страны нашей, и крикнул: «Родина! Друзья! Мстите за нас!» — и упал.
Снова наступило длительное, тяжелое молчание. Его прервал всё тот же молодой боец:
— А ты-то как же в живых-то осталась? — участливо глядя на нее, спросил он.
— Я-то? Да ведь они меня нарошно оставили. Стереги, слышь, эту сестру свою и казнись, глядя на нее…
Где ты, боец Василий Засолов — муж Агаши Засоловой, отец двенадцатилетней девочки Зины, сын Егора Ивановича Засолова? Где бы ты ни был, прочти этот бесхитростный рассказ Маши Савельевой. И вы, отцы, работающие в тылу — на заводе, на фабрике, на советских полях, прочтите этот рассказ…
И пусть у каждого из нас еще крепче стиснутся зубы и еще сильней забурлит ненависть к врагу — бандиту, посягнувшему на нашу родину.
Действующая армия.
По материалам:
