Юрий Нагибин: Солдатская душа («Красная звезда» от 19 февраля 1943 года)
Память История и события
Когда поезд тронулся, на площадку вскочил человек в засаленном полушубке. В руках он держал чайник, плеснувший крутым кипятком, три чёрных лепёшки и несколько старых газет. Отпускники радостно загалдели. Никто из них впопыхах не озаботился прихватить ни кипяточку, ни бумаги для курева.
— Эх, вы, инвалиды, — сказал человек, делясь своим добром, — разве ж так можно, — солдатик должен себя любить.
— Да мы домой едем, — объяснили ему.
— А я куда? — обидчиво сказал человек. — Отпущен домой, как есть тяжело пострадавший от многих ран. — Человек скинул полушубок, и на правой стороне его груди все увидели четыре красных и две золотых полоски. Он провёл по ним узловатым пальцем, как по клавишам: — Четыре верхних за год, а последних две — за один бой. Два месяца в госпитале провалялся. Встал — будто здоров. А врачи говорят: много крови потерял — и дают мне отпускную, через три месяца придти на пересмотр. Я бумажку получил, и не знаю, на что она мне. А они говорят: домой, к жене своей поезжай. Я, прямки, очумел: полтора года не виделись, забыл, чего с женой и делают… — И человек счастливо захохотал, обнажив жёлтые от махорки, острые зубы.
— У тебя, парень, на груди цельная история твоей фронтовой жизни, — сказал здоровенный связист с чёрной повязкой на глазу. — Он ткнул в верхнюю красную полоску, — этой вот как сподобился?
— Эту я не уважаю, — охотливо ответил человек — ему понравилось определение связиста, — я тогда дураком был — третий день всего на фронте. Меня сержант в поиск взял. Ползли мы пластуном по ничейной земле, а немец нас из миномёта накрыл. Я с непривычки вжался в землю, сержант на меня орёт, а я словно прирос…
— Трус, — он говорит, не русская душа! — И пополз один.
Меня чуть слеза не прошибла. Я встал во весь рост и пошёл. Сержант меня кроет, а я думаю — раз такие слова пошли, нет мне интереса жить! Ну, меня и стукнуло по плечу. Да чепухово — царапина, только шубу зря порвало. Но в поиск и с царапиной неважненько идти. А пришлось. Зато умней стал.
Открытая манера человека привлекла внимание бойцов. Сверху свесились головы. Люди слушали, курили и сбрасывали толстый пепел на пол.
— Ну, а эта? — спросил связист про другую ленточку.
— Эта тоже по дурости — окопался плохо. Меня и чиркнуло. Вот здесь уж серьёзный разговор был: мы взводом против батальона оборону держали. У нас только один не ранен остался. И всё-таки дождались до подкрепления. У меня бедро до кости задело. За это меня после госпиталя на три дня в тыл отпустили. А как в тыл пришёл, так сразу и этой украсился, — указал он на последнюю красную ленточку.
— Это как же? — удивился связист.
— Есть тут кто с Волховского? — спросил человек и пристально оглядел своих слушателей, словно думал по глазам определить волховчанина. Но все, кроме меня, были с соседнего, Северо-Западного. — Если кто был, то, верно, слыхал про горловину?
— Которая у Мясного бора? — сказал я. Человек радостно осклабился и закивал головой. — Она самая. — И, не удержав радостного чувства, что встретил «земляка», он достал табакерку и поднёс мне. — Угощайтесь, товарищ лейтенант! Так вот, шёл я в отпуск. Прошёл горловину, так у нас дорогу звали, её немец под огнём держал. Вышел к реке, а там машины с боевым грузом стоят. Шофера ехать боятся. У них двое гробанулись, народ был молодой, необстрелянный, заробели. Что было делать — сел я за руль головной машины. Прорвались, ничего, да только меня царапнула слегка немецкая кукушка, Так с завязанной рукой и проходил в тылу…
— Ну, а золотенькие?..
— Это вот сознательная вещь. Я тогда уж в артиллерии был. Наши отбросили немца за Волхов, а он в контратаку пошёл. Мы его пустили на середину реки и дали из наших дивизионных по льду прямой наводкой. Наломали дров — может их цельный батальон под лёд ушёл. Но немец упорный, дьявол. Шесть раз лез, шесть раз мы его топили. Понял он, что так не пройдёт, и пустил на нашу батарейку восемь пикировщиков. Проснулся я в госпитале. Живого места на мне нет. Но сок во мне густой, я в два месяца опять на ноги встал. Думал обратно идти. Нет. Врачи говорят: мало в тебе крови осталось, езжай домой, наполняйся. Я и поехал…
— Как же, парень, тебе ордена не дали? — спросил кто-то с верхней полки.
— А за что? — удивился человек. — Я — средний солдат. — Он достал табакерку и свернул козью ногу. Скрутил он её ловко, бывало, в три движения, и закурил.
— Да ты не скромничай, сразу видать — настоящий солдат, — сказал связист, наблюдательный парень. Он сказал как бы в шутку, но, видно, затронул в человеке какую-то чувствительную струну. Прочистив мозги глубокой затяжкой и выпустив отработанный дым через нос, человек сказал с жаром:
— Ошибаешься, друг. Настоящий солдат — в наступлении. Тогда каждый солдат становится лучше. Сам-то я не сподобился, полтора года в обороне лежал. Но чувствую, да и ребята с юга были, рассказывали. В наступлении руки к пулемёту прикипают, бьёшь — так насмерть. И лёгкость в солдате тогда, ни смерть, ничего не страшно. А я тяжёлый солдат — оборонительный… Все полтора года ждал сразиться в наступательном бою, и вот дождался — к бабе своей сражаться еду. — Он вздохнул, затянулся, так что огонёк добежал до пальцев, и тут только заметал, что группа его слушателей поредела.
Поезд подходил к местам, знакомым большинству отпускников. Кое-кто собирал вещички, кто, за неимением багажа, увязывал самого себя потуже, а другие припали к окнам.
За мутным стеклом лежал милый, немудрёный, среднерусский край. Ровный белый простор с тёмной полоской леса на задах. Недавно здесь кружилась позёмка, расчертив снег, словно огромной метлой, но теперь стихла, и простор лежал умиротворённый и чуть усталый, как море после шторма. По косогорам лепились чёрные деревеньки. Отставая от поезда, в белесом воздухе висела большая воронья стая. Всё было, как всюду в России, но люди узнавали особые милые чёрточки родных мест и застенчиво радовались. Крошечная деревушка возникла впереди, с низкими, стелющимися дымками.
— Кузминки! — воскликнул паренёк с забинтованной головой. Он побледнел, лицо его дёрнулось не то в усмешечке, не то в всхлипе, и бросился к выходу. Поезд на секунду пристал к потонувшему в снегу полустанку и тронулся дальше. Мы видели из окна, как паренёк бежал прямо по целине к деревушке.
— Неужто козельские Кузминки? — забеспокоился человек. — Я ж сюда в 18-м ездил с отцом за хлебом. Отсюда до нас вёрст двести. Да вон и часовенка, я её враз узнал… — С этого момента человек не мог успокоиться. Как будто только сейчас до его сознания дошло, что он едет домой. Он стал то и дело справляться, какая станция, сколько ещё осталось. А на остановках бегал к паровозу и на чём свет ругал машиниста, что тот пар жалеет и медленно везёт.
— Ведь полтора года не был, — твердил он без конца, — а на войне это все пятнадцать. Я ведь, по совести сказать, и не верил, что взаправду домой попаду. Всё думал: обязательно какая-нибудь помеха выйдет, то ли паровоз с рельсов сойдёт, то ли пару не хватит… А как знакомые места увидел — верю. Будто детское сердце в меня вложили…
Потом он вдруг погрустнел.
— Отвык я от мирной жизни. Раньше за женой жил, а теперь сам привык всё делать. Может, жена и не узнает меня. Хорошая женщина, а только, знаете, что время делает. Другой я стал, обносился, и кровей во мне мало. Как думаете, товарищ лейтенант? — спросил он меня с доверчивостью, как своего, волховчанина.
На вид ему было лет 35—36, худое лицо с большим, чуть крючковатым носом, на коже побелевший загар, глаза небольшие, чистые, весь он сухой, жилистый, чем-то похож на старого коршуна. Такие не приедаются в жизни, и женщины их долго любят, а жены так не устают любить до самой смерти. Я сказал об этом человеку. Он повеселел.
— Я с женой ласковый.
За окнами, как всегда в январе, быстро сгущались сумерки. Но люди всё не отходили от окон, кроме тех, кому далеко ехать, за Москву, на Волгу, в Сибирь. Те тихо и терпеливо курили в сторонке, не мешая чужому чувству. Поезд шёл, останавливался у маленьких полустанков, оставляя на каждом из них горстку людей. Переволновавшись, человек задремал и проснулся инстинктивно, когда поезд почему-то надолго встал на каком-то разъезде.
— Был бы наш машинист у меня в отделении, я б ему пять суток вкатил, — сказал человек, открыв глаза. — Сбегай, узнай, чего мы застряли! — обратился он к связисту, и его просьба прозвучала, как приказание. Связист быстро вскочил и кинулся к двери. Вернулся он скоро. Мы услышали его ещё в дверях. Он радостно и будто пьяно орал:
— Где тут волховец? Подать сюда волховца!.. Ну, друг, радуйся, пока мы тут костями трясли, в мире-то что сотворилось: ленинградская блокада прорвана! Волховцы и ленинградцы у Ладоги друг другу ручки жмут. Полное наступление!..
Человек несколько секунд остолбенело глядел на него, затем рот его злобно дернулся, он развернулся и схватил парня за душу.
— Ты что со мной — шутки шутишь?..
— Да кто шутит, — парень виновато заморгал глазами. — Радио объявило. Весь народ знает…
— Ты стой, — злобно прохрипел человек. — Я этой минуты каждой своей жилкой ждал… Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил… Ждал наступления, как счастья своего ждут… А ты…
— Да чего ругаться, господи боже мой! Тут радоваться надо.
— Радоваться… — человек отпихнул парня. — Много ты в солдатской душе понимаешь!
Он стащил с полки свой тощий мешочек, сунул в него чайник, захлестнул петлёй и забросил за спину.
— Да тебе ж далеко ещё… — растерянно сказал связист, нисколько на него не обиженный.
Человек ничего не ответил и подтянул ремень.
— Послушайте, — сказал я на правах «земляка». — Заглянули бы хоть на день домой.
Грустная тень, скользнула по лицу человека.
— Нельзя, — сказал он тихо. — Я сердцем могу раскиснуть. И жену жалко будет…
Козырнул и стал пробираться к выходу. Он уже приоткрыл дверь — клочок неуютной, смутно шевелящейся темноты возник за его спиной — затем обернулся и сказал прежним весёлым и добрым голосом:
— Прощайте, товарищи! Я — к своим!
ВОЛХОВСКИЙ ФРОНТ.
По материалам:
