В излучине Дона («Красная звезда» от 19 декабря 1942 года)
Память История и события
На Дону стояла изменчивая погода. Ветер несколько раз в день резко менял направление. Небо то заволакивалось густой пеленой низко летящих туч, то вдруг прояснялось и сияло почти весенней лазурью. Снег то скрипел под ногами плотной слежавшейся массой, то летел в глаза колючей позёмкой, то вдруг таял, и по склонам оврагов, по извилистым донским балкам начинали журчать говорливые сине-голубые ручьи. Ночью погода снова менялась. Подует ветер с северо-востока, закружит метелью по степным просторам, заметёт дороги и, неровен час, обернётся таким бураном, что в пяти шагах человек не увидит человека. Да и сам Дон был ещё изменчив. То скуёт его льдом, и он ляжет замертво от берега к берегу, суровый, седой и угрюмый, железным мостом, который выдержит любые тяжести, то вдруг разойдётся полыньями, разулыбается, будто говорит: не берет меня зима, я ещё с ней, старухой, поспорю!Нелегко в такое время воевать на Дону. Нелегко ходить по донским дорогам с тяжёлым походным снаряжением за спиной. Нелегко водить до отказа нагруженную машину, которая скользит на льду и проваливается в неожиданные сугробы. Однако война на Дону была в самом разгаре. Двигались части, непрерывным потоком шли люди и грузовики, низко над холмами пролетали самолёты, ныряя в облаках, точно странные шумные птицы, грохотала артиллерия и непрерывно слышалась жуткая скороговорка пулемётов.
В излучине Дона, где недавно хозяйничали немцы, нет больше человеческого жилья. В станицах чёрные тыны окружают группы таких же чёрных деревьев, оставшихся от былых садов. От станичных домов остались только невысокие фундаменты, сложенные из желтовато-серого камня, да изредка на подворьях громоздятся высокие, облупившиеся печи с вмазанными в них пузатыми котлами. И только. На редком подворье увидишь в снегу какой-нибудь забытый ухват или треснувший чугун, как напоминание о том, что здесь когда-то жили люди и были у этих людей заботы о жизни.
Почему же нет больше человеческого жилья? Ведь если даже день и ночь обстреливать большую станицу из пушек, то в какие-то дома снаряды не попадут; если обрушить на станицу самый большой груз бомб, то все же какие-то постройки уцелеют; если поджечь станицу со всех концов, то останутся следы от пожара — кучи пепла и углей, обгоревшие бревна, глина, стекло, гвозди… Почему же всего этого нет?
Здесь были немцы. Они собирались зимовать на Дону. Они считали себя завоевателями, но боялись жить в домах, где живут люди. Немец, как троглодит, зарывался в землю. Рядом с домом он копал себе землянку. Он разбирал дом и устраивал из брёвен толстые перекрытия над своей норой. Немец вынимал оконные рамы и вставлял их в свой блиндаж под землёй. Туда же он тащил кровати, печи, котлы для стирки белья, патефоны и детские одеяла. В оврагах вокруг станицы он выкапывал пещеры, устраивал в них склады, конюшни, гаражи и электростанции. Все это было сделано из станичного добра. Камень школьных строений, бревна казацких домов, лес колхозных амбаров, — все немец пустил в ход, построив для себя подземные города и обнеся их колючей проволокой. От норы к норе, от землянки к блиндажу, от подземной электростанции к подземному госпиталю шли многочисленные ходы сообщения и глубокие траншеи, потому что немец боялся ходить во весь рост по этой, как он гордо заявлял, завоёванной им земле.
Три женщины попросились к нам в машину. Две сели в кузов, третья встала на подножку у кабины водителя. Женщины возвращались в родные места после нескольких месяцев вынужденного отсутствия. Сначала они молчали, удивлённые всем, что им пришлось увидеть. Потом стоявшая на подножке заговорила навзрыд, ни к кому не обращаясь, вряд ли думая о том, что кто-нибудь слышит её:
— Ничего нет, одна городьба осталась… Звери лютые! По миру пустили… Николая Крюкова хата стоит одна на всю станицу… Ильичихин баз как ветром снесло…
Она причитала, надрываясь, и было в этом надрывном плаче и удивление, — как это люди могли сделать такое? — и надежда, что всё это обернётся сном и пройдёт, как сон. Стоит, мол, только открыть глаза, чтобы всё стало, как прежде…
— А моя хата? — закричала она, всем телом наваливаясь на кабину водителя, без остановки гнавшего машину через станицу. — Стой! Тут моя хата была… Стой!
Она не дождалась, пока машина остановится, и не сошла с подножки, а упала в грязный снег и на коленях поползла к тому месту, где за повалившимся чёрным тыном стоял когда-то её дом. От дома не осталось и следа. Только гора прелого камыша, — то, что было крышей её гнезда, — лежала занесённая снегом, посреди двора, да несколько полуобгоревших деревьев сиротливо ютились за тыном.
— Вишенки мои! — обхватила дерево руками женщина. — Вишенки родимые…
Соседки её тоже сошли с машины. Не глядя на неё и не слушая её причитаний, они поспешили каждая навстречу своему горю. Шофёр со злости дал газ, мотор взревел, как раненое животное, и машина рванулась вперёд, оставляя за собой облако дыма и снежной пыли.
Ветер усилился, машина пробивалась сквозь сплошную снежную завесу. В двух шагах не видно было пути, только раздавался свист бурана в ушах и ревел, захлёбываясь, мотор. Снег налетал валами, лишь на мгновения открывая простор для глаза. И тогда мы видели лежавшие вдоль дороги опрокинутые немецкие грузовики, танки с порванными гусеницами и развороченными башнями, пушки с торчащими вверх стволами, трупы немцев в серо-голубых шинелях, туши разорванных снарядами лошадей и множество наполненных снегом стальных шлемов. Всё это были путевые знаки немецкого отступления.
Вдруг водитель застопорил машину на полном ходу. Кузов резко тряхнуло. Проклиная дорогу, мы вскочили и увидали, как от дороги в степь убегала, не поворачивая головы, большая серая собака… Нет, это был донской волк. Перед радиатором грузовика лежал полуобглоданный труп немца. Грудная клетка была раскрыта, страшно белели обручи рёбер, и между ними темнело то, что у человека называется сердцем…
Быстро темнело. Машина благополучно миновала минные поля, и когда мы подъехали к следующей станице, в ней уже горели костры. Бойцы бросали в огонь сухие сосновые кресты, взятые на немецком солдатском кладбище. Немцы жили сед землёй, в оврагах, но мертвецов хоронили на станичных площадях, с прусской солдатской точностью выравнивая линию могил.
В проволочных заграждениях сапёры проделали узкий проход для одной машины. Колючая проволока, намотанная на ряды берёзовых кольев, картинно пересекала линию холмов и скрывалась за ними. Дорога тоже шла в гору, за холмы, в снежную непроницаемую пыль. Возле неё на снегу сидели пленные немцы в летних пилотках, с ушами, обмотанными разным тряпьём. Три весёлых автоматчика охраняли большую толпу.
К рассвету буран затих. Небо прояснилось, и когда мы снова выехали к берегу Дона, солнце ослепительно сияло на свежем снегу, покрывавшем возвышенности правого берега и замёрзшие луга левой стороны. В балке у взорванной немцами переправы было тесно от машин, артиллерийских упряжек и фыркающих танков. Весело хлопотали бойцы, бегая от блиндажа к блиндажу.
С начальником разведки старшим лейтенантом Орловским мы вышли на бугор в двадцати метрах от землянки командира полка и увидели ледяную полосу Дона в голубых полыньях, взорванный немцами мост, цепи бойцов, идущих по льду слева от моста, хутор Вертячий, лежащий на луговом берегу, и подползающие к нему цепи наших бойцов… Отчётливо и ярко звучала пулемётная и ружейная стрельба. Артиллерия била по окраине хутора.
Немцы, выбитые из излучины Дона, стремительно откатывались под ударами наших частей, бросая разбитые и исправные танки, автомашины, аэродромы с вполне годными самолётами, многочисленные склады военного имущества и боеприпасов. Они уходили на восточный берег Дона, боясь быть окружёнными в излучине, и переправа у Вертячьего была их последней переправой. Выйдя на восточный берег, они попали в ещё худшее положение. Поэтому так яростно было их сопротивление у этого, по существу очень незначительного, населённого пункта. Поэтому так огрызались они, как стая уходящих волков, что поворачиваются навстречу погоне, чтобы потом снова поджать хвост и бежать без оглядки.
Леонид ПЕРВОМАЙСКИЙ.
СЕВЕРО-ЗАПАДНЕЕ СТАЛИНГРАДА.
Источник:
